Михаил Дурненков: «Это не эмиграция, а самый настоящий побег»

Михаил Дурненков – один из лучших современных драматургов, лауреат Золотой маски. Его пьесы ставили во всех главных театрах столицы, с нулевых он создавал бурлящую среду актуального театра, заинтересовал режиссёров современной драматургией, которая говорит про здесь и сейчас.

Сегодня его имя снимают с афиш. В начале марта драматург с семьёй переехали в Финляндию. В апреле он опубликовал в Фейсбуке* (признан экстремистской соцсетью) пост с пожеланием «полного и сокрушительного поражения российской армии», а украинцам – «сил и мужества». В ответ Дурненкова уволили из Школы-студии МХАТ, а Александр Калягин призвал исключить его из Союза театральных деятелей. 9 сентября на драматурга завели административное дело по статье о дискредитации армии.

«Собеседник» поговорил с запрещённым автором про кэнселинг, Аллу Пугачёву и будущее русского театра.

Про синдром выученной беспомощности

– Миша, после 24 февраля ты написал, что чувствуешь себя мышью, грызущей пирог ужаса. Почему ты уехал?

– Это эмоциональный образ моих переживаний. Более полное осознание случившегося, наверное, придёт гораздо позже – через несколько лет я пойму, что случилось со мной. В начале всех этих событий я стал читать про психологические травмы женщин после насилия, как они это переживают. Этот опыт мне показался близким, я тоже ощущал, что мои личные границы разрушены. Поэтому мне хотелось создать физическую дистанцию с местом, где со мной это произошло. Это никакая не эмиграция, а самый настоящий побег.

– То есть, ты почувствовал, что грядёт тотальная цензура? В январе в Сатириконе вышел спектакль «Р» Юрия Бутусова по твоей адаптации гогольского «Ревизора». Там Тимофей Трибунцев в роли Городничего разражается эмоциональным монологом про несправедливые суды, коррупцию, пытки и даже про «Мемориал».

– Разумеется, введение цензуры было неизбежно. Но дело не только в этом. Я всегда метил в самые болевые точки. А последние пару лет я подзакис, потому что мне казалось, что я уже ничего нового сказать на тему происходящего не могу. Я слишком долго долбил ложкой о крышку кастрюли, что уже сам себе этим стуком до ужаса надоел. В какой-то момент я перестал видеть смысл в своих высказываниях, так как глобально ничего не менялось. Наверное, это синдром выученной беспомощности. Действия российской армии в Украине меня перетряхнули, поставили новые вопросы. Пока не открыли новые горизонты, о чём и как писать, но заставили меня почувствовать жизнь с новой степенью ясности. Это такое ощущение, когда ты поднимался по лестнице, вдруг поскользнулся, падаешь и в последнюю секунду вдруг успел зацепиться руками. До этого ты спал, а от взгляда в пропасть ты, наконец, проснулся и все чувства заработали в тысячу раз ярче.

«Песков правильно сделал, что не стал комментировать Аллу Борисовну»

– Когда спектакли по твоим пьесам стали отменять, ты рассказывал, что звонил в театры и просил снять твоё имя с афиш. Сейчас такое же происходит с фильмами, где снимались Дапкунайте, Хаматова и Оксимирон. Разве справедливо из-за одного человека отменять коллективный труд? Более того, на создание этих спектаклей и фильмов выдавались государственные деньги.

– Деньги сейчас считать никто не будет. Это все отменяется по понятным причинам – как сигнал всем, что с вами будет, если вы станете осуждать СВО. Худруки и артисты молчат, чтобы защитить коллектив. Вызывая огонь на себя, они подставляют всех. Публичные высказывания известных людей – это яркие огоньки над толпой, которые показывают, что, оказывается, не все маршируют в ногу. Алла Пугачёва в этом смысле – это сигнальный пистолет, который выстрелил очень высоко. Её не будут репрессировать, себе дороже. Правильно Дмитрий Песков не стал комментировать, решив просто игнорировать. Этот инфоповод побурлит и постепенно схлынет.

«Мы слышим голоса, но молчащих в разы больше»

– В позднем СССР раздавались единичные голоса – Сахарова, Солженицына, но народ к ним прислушивался. А сейчас много известных людей публично раскритиковали действия властей, но их словно не слышат…

– Мне кажется, Сахарова бы тоже не слушали, если бы это не происходило в перестройку. Не все публичные персоны проникают в глубины каменных сердец народа. Пугачёва для многих фигура помощнее Сахарова. Уверен, что ровесницы моей мамы точно её обсуждают: «Слышала, что там Пугачиха отколола, за своего-то она вон чего».

Мы слышим голоса, но молчащих в разы больше. Мы как будто на время забыли про этих людей, они где-то затаились и пытаются пересидеть, ловко как-то там выкрутиться. У нас нет какого-то большого движения несогласных, потому что подавляющее большинство в шоке и изумлении ждет, что через месяц это всё закончится. Все ждут, что кто-то другой пойдёт и всё изменит, пока мы все сидим и молчим. Самое обидное, когда отмалчиваются большие художники, которые десятилетиями формировали наше общество и культуру. Наши мэтры и авторитеты просто ждут, мол, когда мы разберёмся c санкциями и наладим каналы перевода валют, тогда мы поймём, через какую страну нам ехать в Италию. Примерно так они рассуждают. И, увы, таких «выживальщиков» большинство.

– Когда ты написал свой нашумевший пост, за который на тебя завели административное дело о дискредитации армии, ты верил, что это что-то может изменить?

– Нет, конечно. Однако климат в обществе такие высказывания всё-таки меняют, иначе власти не занимались бы репрессиями. Почему прилетает за гражданскую позицию? Потому что не хотят, чтобы народ видел, что поддержка действия властей неоднородна. Я не считаю себя смелым художником, несущим истину в массы. Мой пост был написан на эмоциях после прочтения новостной ленты. Я чувствую вину перед своей семьёй за то, что язык у меня неудержим и живёт совершенно самостоятельной жизнью. Теперь мне нет въезда в Россию.

– У тебя есть опасения, как твои высказывания могут отразиться на близких?

– Пока нет. У нас есть телевизор, по которому показывают будущее. Этот телевизор называется «Беларусь». И по этому телевизору можно увидеть, что будет с Россией через 5 лет. Даже в совершенно запредельной Беларуси нет преследования близких родственников оппозиционеров. Когда нам покажут по этому телевизору другую картину, будем вытаскивать своих бабушек-дедушек за границу.

«Меня хотели гнать ссаными тряпками»

– В твою поддержку выступили 120 театральных деятелей!

– Да, поддержка была феноменальная. В основном досталось бедному пожилому Александру Калягину, который хотел меня гнать ссаными тряпками из Союза театральных деятелей. Но не вышло. Потому что много моих коллег встали и заявили: «Мы сжигаем свои членские билеты!». Многие коллективы, которые квартировались в Боярских палатах (это пространство СТД) отказались там играть в знак солидарности. Это всё дико трогательно и даже сейчас, когда я рассказываю, в глазах щиплет. У меня как будто три дня был день рождения. Люди сотнями писали в комментариях, в личке, что поддерживают меня и гордятся. На излёте третьего дня мне написал Михаил Зыгарь: «Миша, поздравляю!». Я ответил ему, как уставший именинник: «Спасибо».

На самом деле я не отчаянный корсар, который залез на мачту и перерезал главарю горло. В те дни я понимал не то, что я такой весь замечательный, что за меня столько театралов заступились, а то, насколько для них самих это важно. Объединившись и увидев друг друга, они почувствовали себя людьми.

Так же и с Пугачёвой. Многие говорят: да это пшик и всё. Но ведь в данный момент люди видят друг друга. Конечно, наивно верить, что певица сейчас изменит политический строй в стране, в которой давно не живёт. Но в этот момент все, кто цитирует её песни, друг друга видят – им хорошо, тепло, приятно. Ощущение солидарности – это важно. И это, возможно, кого-то изменит. Я в людей верю больше, чем они того заслуживают.

– Даже после потока хейта, который обрушился на тебя после публикации?

– Да это какие-то боты. Там были вкрапления настоящих людей, которые хотели мне юшку кровавую пустить. А все остальные – это какая-то нейросеть а не хейтеры. Даже если это живые люди, то не интересно мнение тех, кто друг у друга копирует, переставляя слова в рандомном порядке.

«Я даю театру 7 лет»

– Правда ли, что тебе предложили анонимно написать пьесу для одного столичного театра и ты отказался. Почему?

– Честно говоря, не знаю. Какой-то блок внутри помешал. В конце концов, я сейчас играю в стратегическую игру под названием «Открой для себя Европу». А тут такое предложение вернуться в прошлое и снова вписаться в ту жизнь, не совсем понятно зачем. Здесь надо как-то жизнь налаживать, а прошлое пора отпустить.

– А как по-твоему, можно ли на государственные деньги ставить спектакли с критикой государства?

– Никаких государственных денег нет. Государство что, эти деньги из себя, как пот, выделяет? Есть деньги налогоплательщиков. Если мы берём у государства деньги, мы автоматически поддерживаем режим. Это не должно так работать. Скажем, в Финляндии искусство живёт за счёт частных меценатов, за что они платят меньше налогов.

– Вместе с Михаилом Угаровым и Еленой Греминой вы были первые, кто создавал актуальную драматургию, а затем это подхватили и стало мейнстримом. Сейчас все откатится назад?

– Что будет дальше вообще с Россией, то же самое будет и с театром. Он отдельно от происходящего вокруг не существует. 7 лет – это, пожалуй, самый большой срок, который театр как-то ещё проживёт – в условиях изоляции и цензуры. Это будет застой, провис и потерянное поколение – и всё хуже, хуже и хуже, потому что театру надо обновляться.

– Ты говорил, что перед тобой сейчас стоит выбор: раствориться в той стране, в которую ты эмигрировал, либо остаться диссидентом, который через головы, через границы разговаривает с метрополией. У тебя появился ответ, как быть?

– Это зависит от многих вещей. Пока не совсем понятно, что значит быть диссидентствующим драматургом, поскольку драматургия – это прикладной литературный жанр, который не существует отдельно от театра. Если честные современные пьесы в России ставить невозможно, то как тогда проникать к своим соотечественникам? Да и в Европе непонятно, что делать русскому писателю, который пишет по-русски. Вариантов не так много. Но в рамках фестиваля современной драматургии «Любимовка» мы продолжим устраивать публичные читки пьес за границей – поток свидетельств из России не должен иссякать.