Александр Генис: В эмиграции писателей больше, чем читателей

Александр Генис – лучший собеседник на темы эмиграции. Один из самых известных русских писателей-эмигрантов, он почти полвека живёт в Нью-Йорке и публикует книги о своём опыте. Его филологические и документальные романы стали бестселлерами и многократно переиздаются – «Довлатов и окрестности», «Обратный адрес», «Русская кухня в изгнании», «60-е. Мир советского человека» (в соавторстве с Петром Вайлем).

Даты

1953 – родился 11 февраля в Рязани

1976 – закончил филфак Латвийского университета

1977 – эмигрировал в США

1999 – вышел филологический роман «Довлатов и окрестности»

2016 – опубликовал книгу воспоминаний «Обратный адрес»

Сначала бежали от Ленина, потом от Сталина, потом от Брежнева…

– Вы застали золотой век эмиграции, когда в Нью-Йорке одновременно оказались Довлатов и Бродский. Легко ли они адаптировались в англоязычном мире? Какая для писателя самая большая боль эмиграции?

– Большая проблема для любого писателя – изолированность от своих читателей. Бродский уехал раньше многих и смог собрать свою аудиторию, но англоязычную. Эта ситуация бросала ему вызов, потому что Бродский – великий версификатор и высоко ценил технику стиха, но как раз её-то и невозможно перевести. Бродскому было тяжело, когда некому было оценить его языковые изыски, блестящие рифмы. Именно поэтому он перешёл на прозу: её можно перевести, а стихи нельзя.

Потом, когда нас стало больше, мы сформировали миниатюрную литературную среду. Но эмиграция – тесный угол жизни, где писателей бывало больше, чем читателей. Это, конечно, трудно для любого автора. Довлатов говорил: «Я – этнический писатель, и мои читатели живут на расстоянии 5 тысяч миль от меня». Аксёнов называл себя лучшим писателем города Вашингтона. Здесь есть тонкая ирония, потому что Вашингтон славится политиками, а не писателями. И таким образом Аксёнов посмеивался над собой. Он даже написал книгу по-английски и потом перевёл её сам на русский. Каждый писатель пытался найти этот выход, с одной стороны, в американскую аудиторию, с другой – дождаться русской аудитории. Со сменой режима это оказалось возможным. Тот же Аксёнов стал кумиром дважды. Он был знаменит в 60-е годы, а потом в 90-е, когда выросло другое поколение.

– Чем нынешняя волна эмиграции отличается от предыдущих?

– Каждая волна несла на себе отпечаток вождя, от которого она бежала. Первая бежала от Ленина. Я застал этих людей, которые ещё знали дореволюционную Россию. Мы работали с ними в старейшей эмигрантской газете «Новое русское слово». Во вторую волну бежали от Сталина. Я уехал в третью, брежневскую волну. Для нас это было этаким продолжением оттепельных 60-х годов за границей. Писатели договаривали то, что им не дали сказать дома. Если первая волна бежала от революции и коммунистов, то третья волна бежала в первую очередь от цензуры. Если бы нас печатали в Советском Союзе, тогда никто бы не уехал – ни Бродский, ни Довлатов, ни Аксёнов, ни Войнович. Авторов выжали за границу, им не давали слова. Я помню, когда мы с Петром Вайлем писали книгу «60-е. Мир советского человека», мы взяли 30–40 интервью у выдающихся людей – от Бродского до Евтушенко и Смыслова. Мы спрашивали: «А что вас больше всего волновало в 60-х?» Все отвечали: «Свобода». Когда рухнула цензура и развалился СССР, третья волна легко влилась в перестройку. Это не значит, что мы все переехали туда, но наши книги вернулись в Россию.

Если первые три волны бежали от несвободы, то у четвёртой свобода уже была. В этом отношении новая волна уникальная, потому что у неё есть опыт более или менее свободной жизни в России. Это была самая свободная жизнь, которую я знаю за свои 70 лет. Ничего похожего в СССР никогда не было. Но эта свобода оказалась утраченной. И нынешние эмигранты бегут с памятью об этой свободе. Появилось целое поколение людей, которые за последние 30 лет привыкли жить по-западному. Моя жена называет их macchiato people – это люди, умеющие заказывать кофе в Starbucks. Когда вместо макиато с миндальным молоком будет желудёвый кофе «Дружба», жить в этой стране они не захотят.

– Вы помните свои первые ощущения, когда прилетели в Америку?

– У нас, советских людей, такого опыта свободной жизни не было совсем. Когда 45 лет назад я приехал в Америку, мне сильно мешало моё представление о том, что нас ждёт. В свои 24 года я был уверен, что США – это антисоветский Советский Союз. Там всё, как у нас, только наоборот: где у нас плюс – там минус. У меня ушли десятилетия, чтобы понять, что это несравнимый опыт – это как сравнивать килограммы и километры. Нашему советскому менталитету приспособиться к этому новому миру было трудно. Жители Советского Союза не знали английского языка и не умели водить машину. Но теперь все знают английский язык, все умеют водить машину и не боятся иностранцев. Вот это поколение сейчас и переезжает в космополитический мир.

Другое дело, что в эмиграции просто никому не будет. На Западе русские столкнутся с украинцами – в банке, в кафе, в магазине. Встретятся два мира, и им будет очень непросто найти общий язык.

«Эта водка – не русская»

– Как иностранцы реагирует на русских сейчас?

– Да никак. Рядовых американцев не интересует Россия как таковая, и вообще они мало интересуются чем-либо заграничным. Сейчас, правда, когда Россия – на первых полосах, конечно, все знают про русских и украинцев. Для них русские – источник опасности в первую очередь. Но это не значит, что они бросаются на нас на улице с кулаками или что-то агрессивное выкрикивают. Ничего подобного не происходит.

Другое дело – наша самоидентификация. У нас тут соседи услышали мой акцент и поинтересовались: «Вы русские?» И мы сразу стали объяснять, что уже давно уехали оттуда, хотя нас не спрашивали ни о чем, но мы сами решили на всякий случай объясниться. Конечно, это неприятное ощущение. Я уже всё это проходил во время афганской войны, когда русскую водку выливали в канализацию. Недавно я зашёл в магазин купить спиртное. Хотя русскую водку запретили, одна марка там на полках до сих пор стоит. Хозяин просто говорит покупателям, что «это не русская водка».

– Замечали ли вы в какой-либо форме отмену русской культуры на Западе?

– Русская культура давно стала частью современного мира – это не русская, а мировая классика. Когда я слышу разговоры из России, что русскую культуру пытаются отменить, не понимаю одного: чего стоит сделать один клик и посмотреть программы Метрополитен-оперы, где идёт «Евгений Онегин», филармонии Нью-Йорка, где исполняют концерты Рахманинова, а в Карнеги-холл – Шостаковича… Загляните в афиши любых театров мира и везде вы найдёте «Вишнёвый сад» и «Дядю Ваню». Чехов – «универсальный» драматург, как Шекспир.

Мне кажется, очень характерный случай культуры отмены был с Вагнером. Как известно, музыку немецкого композитора не исполняли в Израиле. Вагнер был, прямо скажем, крайне неприятный тип. Он дирижировал музыкой Мендельсона в белых перчатках, чтобы не дотрагиваться до еврейской партитуры. Однако сейчас в Израиле возникло движение за то, чтобы Вагнера исполняли в Израиле, потому что без его музыки опера неполная и они обкрадывают в первую очередь себя. Я тоже считаю, что всех великих авторов – и Вагнера, и Пушкина, и Бродского – стоит рассматривать в контексте мировой культуры, не раздувая сюжет с национальным величием.

Откуда вообще берутся эти странные идеи про русофобию? Я не понимаю. Я живу почти полвека на Западе и побывал в 70 странах мира, но ни разу не видел русофобов.

– А как же тогда назвать то, что сейчас происходит в польских университетах, когда закрывают отделения русской филологии и заменяют их украинской?

– Вы знаете, я не слышал об этой истории. От своих друзей-филологов я слышал, что все кафедры в американских университетах теперь берегут места для украинских славистов. Но это не значит, что там увольняют русских славистов. Что касается поляков, то, скажем, Станислав Лем – пожалуй, самый известный польский автор в мире – ценил русских читателей. Я видел письмо, которое он им написал от руки на русском языке – там ошибок меньше, чем я сам делаю. Года два назад я встречался с польскими диссидентами, которые участвовали в «Солидарности». Они такие же, как наши. У нас в Вильнюсе тогда собрался интернационал диссидентов – польских, литовских, русских, где все понимали друг друга, рассказывали одинаковые анекдоты, хихикали над одними и теми же вещами.

– Вы как-то сказали, что сейчас, наоборот, вырос интерес к русскому языку.

– Почти на каждой славистской кафедре в США есть представители нашей эмиграции. Недавно я спросил своих друзей-профессоров об отношении к русским студентам. Выяснилось, что ни один студент, что называется, не пострадал – никого не выгнали, никого не ущемили. Более того, в Принстонском университете для студентов из России специально организовали курсы психологической помощи. Меня тронула эта забота об их психологическом здоровье. Там работает профессор Ксана Бланк, сестра Довлатова. Я спросил её: «Как ты преподаёшь сейчас русский язык?» Она рассказала, что преподаёт его вместе с украинской мовой: студенты узнают, чем отличается украинский алфавит от русского, какая разница между украинскими и русскими сказками. Эти занятия были настолько интересными, что пришли даже студенты из других потоков. И то же самое в Колумбийском университете, где у меня близкий друг – профессор Марк Липовецкий – заведует кафедрой.

Я давно заметил, что, когда Россия остановится особо опасным врагом и угрожает миру, интерес к русскому языку возрастает. Не от хорошей жизни, к несчастью.

Стивен Кинг – это «Уралмаш» беллетристики

– Как вы относитесь к тому, что многие писатели уходят с российского книжного рынка? Стивен Кинг, Нил Гейман, Линвуд Баркли и Адам Пшехшта объявили о приостановке сотрудничества с нашими издательствами.

– Это сложный вопрос. Стивен Кинг – это как «Уралмаш» беллетристики. На нём зарабатывают большие деньги в литературной «промышленности». Кинг участвует в санкциях, не позволяя русским зарабатывать на себе деньги. Сам я Кинга не люблю, поэтому меня это мало волнует. Но и передо мной также стоит этот вопрос: издавать свои книги в России или не издавать? Названные вами зарубежные авторы решили уйти с русского рынка. Другая позиция у Гриши Чхартишвили, которого я знал ещё до того, как он стал Борисом Акуниным. Он сказал, что чем больше издадут его книг в России, тем больше будет у него единомышленников.

Недавно в Фейсбуке* я затеял дискуссию: отвечает ли писатель за своих читателей? Это непростой вопрос, и я до сих пор не знаю на него ответа. Я решил, что буду издавать свои книги в России до тех пор, пока никто не будет вмешиваться в мою авторскую волю. У меня есть теория, что внутри России есть другая страна, я бы её назвал «внутренней Голландией». Там живут 20 млн или даже 25 млн – огромная страна, больше, чем настоящая Голландия. И живут эти люди в другом мире – в мире Чехова и Довлатова. И хорошие книги нужны, чтобы в этой стране подданных стало больше.

– Как думаете, чего ждать от новой волны эмиграции?

– У меня есть старая теория. Когда я выступаю перед американскими студентами, то рисую на доске сообщающиеся сосуды (я помню эту картинку с уроков физики). Если давление воды в правой части сосуда сильнее, то вода в левой части поднимается вверх. Чем хуже дела в отечестве, тем богаче культурная жизнь в эмиграции.

В эпоху брежневского застоя, когда цензура заглушила всё живое, в эмиграции, на Западе, с середины 70-х по середину 80-х наступили золотые годы: расцвет русской литературы, живописи, музыки. Открывались издательства, журналы, проводились концерты, выставки. Когда цензура отступила и коммунизм пал, всё эмигрантское перелилось обратно в метрополию. Когда мы стали печататься в России, эмигрантская культура встала на паузу.

Сейчас я предвижу, что эмигрантская культура будет развиваться и начнётся новый этап в жизни русского зарубежья. Запрещённые в России книги и статьи переберутся в электронную форму, которую гораздо дешевле создавать и уж точно проще распространять, чем самиздат в СССР. В то время, когда не было компьютеров, моя знакомая перепечатала «Собачье сердце» на машинке 200 раз! Вы можете себе представить? Я бы ей поставил памятник рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Вот такие подвижники свободы и культуры никуда не денутся, их может быть больше или меньше, но, так или иначе, культура неистребима. Я надеюсь, наша культурная жизнь будет продолжаться – внутри страны, за её границами, как угодно.

Так или иначе, утечка мозгов – это грядущие достижения для той страны, в которую эмигранты приезжают. В журнале National Review даже выдвинули такую идею: надо всем дипломированным россиянам выдавать грин-карты.

На всякий случай оговорюсь, что я не призываю уезжать из страны. Решение об эмиграции – это индивидуальный выбор. Уезжать или оставаться – вопрос из разряда, жениться или нет. Тут нельзя давать советы, только ты тут можешь решить.

* Компания Meta, которой принадлежит фейсбук, объявлена российскими властями «экстремистской организацией»